Ужас какой))) Не, спасибо, я как-то больше по исторической литературе)

Отредактировано Поль (2009-03-05 18:24:35)

Да не ужас. А вполне себе нормальное фэнтези. Весьма, кстати, милое и забавное.

Уж если помянули в прошлом отрывке про некую Франсуазу - еще кусок рукоблудия:), прошу прощения за некоторую хаотичность:).

…На другой день поутру, Ангерран выехал из крепости следом за своим новым сеньером.
***
Выехать удалось только после часа третьего – Альбер ни за что не желал отпускать дорогих гостей в дальний путь, не накормив их до отвала и не собрав им в дорогу провианта, и Готье весь изнылся и изворчался: как это так, мол, - не присутствовать на мессе! Еще и за благословением потащился к Селестену… А потом к командору – спасибо еще, у Дени достало ума завернуть зануду с порога, сказав, что Лаир только-только заснул, всю ночь промучившись! Бернар-куколка носа не казал из лазарета – рад был до слез, что не ему теперь ехать в Утремэ под сарацинские стрелы, и боялся до мокроштанного позора, как бы не передумал Анри.   
Арно, дабы уважить гостей, опустил большой мост. Поехали. Люк, обернувшись, махал рукой товарищам, которые глядели на уезжающих с крепостной стены. Анри тоже помахал разок, и тронул Олоферна шпорами. Застоявшийся вороной рванул галопом, Анри весело крикнул: «Догоняйте, сеньеры!». Остальные всадники поневоле должны были пришпорить коней. Понеслись – Анри, Люк, за ними, пыль глотая – оруженосцы: Блез-рыженький то и дело оборачивался и показывал язык, подначивая скакавшего следом  Люкова Жано, с вечно взлохмаченными русыми кудрями, длиннорукого и длинноногого, нескладного, как новорожденный жеребенок, - а тот, неуклюже подпрыгивая в седле, грозил ему кулаком. За ними – Ангерран. Готье скакал сзади – дабы никто не отстал; юноша чувствовал спиной его взгляд, хмурый и беспокойный.
Неслись. Ветер бил в лицо. Ангерран глядел прямо перед собой, в спину Жано, и  почти ничего не замечал вокруг. Какая разница, куда скакать – в Палестину, в Тампль, к черту на рога – лишь бы гнедой не споткнулся…
Анри упивался скачкой. Остальные – хочешь - не хочешь, а догоняй. На полном галопе, под гору разогнавшись, пролетели деревушку Одриак – ребятишки, поросята и куры опрометью кидались прочь с дороги, одного зазевавшегося карапуза Люк чудом, нагнувшись с седла, успел выхватить за рубашонку из-под копыт своего Марона и отшвырнуть в придорожную траву - Готье только охнул. Будто во сне промелькнули соломенные и черепичные крыши, покосившиеся заборы, церквушка, кладбище с обвалившейся в нескольких местах каменной оградой… Только и осталось в памяти, как Люк, придержав коня, обернулся и что-то крикнул и помахал рукой какой-то молодой крестьянке, довольно миловидной, в сером платье, и она ему тоже махала, а за подол ее цеплялся черненький, как жук, мальчуган… Но – дальше, дальше!
Вывернули на каркассонскую дорогу – теперь уже поневоле приходилось скакать тише, чтобы не затоптать какого-нибудь путника или не налететь на повозку.
Потом и вовсе перешли на шаг – когда протискивались вместе со всеми прочими в ворота Каркассона – в узкую расщелину меж двух башен, как в бутылочное горлышко, - Люк, по своему обыкновению, не преминул отпустить соленую шуточку на этот счет. Протиснулись. Протрюхали по узким улочкам – поворот на повороте, да еще то в гору, то под гору, не разгонишься! – серого камня дома, узкие окошки, рыжие черепичные крыши, вывески – со скрещенными ножницами, с подковой, с лихим красно-синим петухом… Выехали на рыночную площадь – в веселую шумную пеструю круговерть и толчею, - прилавки, прилавки… башмаки, бусы, шапки, штуки сукна и льна, бочонки вина и масла, глиняная и оловянная утварь, серпы, пилы, топоры, шкатулочки с пряностями… У позорного столба сидит в колодках какой-то бедолага…  Телята, куры, гуси… Толстая, в синей юбке тетка тянет пеструю козу на веревке, коза такая же толстая, и синяя ленточка на рогах…
Кони – Анри с Люком остановились поглазеть, обсуждают с барышником конские стати, спорят, щупают по очереди ребра темно-серому скакуну, Жано с Блезом почтительно внимают, а Готье, с трудом протиснувшись к ним сквозь толпу, уговаривает прекрасных братьев не задерживаться – убежит будто куда-нибудь это Утремэ…
Ангеррану неохота глядеть на коней – будто он в командории таких не чистил! Лучше на балаган посмотреть – а то когда еще увидишь… В Палестине, наверное, ничего такого нет… Интересно, что там вообще есть, в этой Святой земле? Старый Жером рассказывал – но только о битвах, не о жизни. Есть там, к примеру, леса? Горы? Реки? Или одна только голая пустыня с сарацинами?
Жонглеры ходят на руках, кувыркаются… Вокруг толпа зевак собралась… вон, кто-то даже на коне подъехал… С мечом на поясе. Рыцарь. Обернулся – нос длинный, рожа кислая… Андре! Не может быть! Хотя – почему бы ему тут и не поразвлечься?..
А рядом с ним, на маленькой беленькой лошадке – Жизель! Прямая, стройная, сидит в седле неподвижно, будто статуя из церкви. Смотрит на фигляров – видит ли? Не решаясь подъехать ближе, юноша молча, неистово молил:  почувствуй же, обернись! Милая, единственная…
Она обернулась – спиной ощутила его отчаянный взгляд. Не сразу и узнала-то его, в черной котте с красным крестом – будто кровь из раны растеклась. А, может, тоже не поверила сразу – поверить боялась… Но наконец все-таки улыбнулась – чуть заметно, опасливо – и одними губами прошептала: «Ангерран!»
Вот она, рядом – а не подойти, не поговорить, не коснуться тоненькой руки, не ощутить на щеке легкого дыхания… Андре – как слизняк на белой лилии, братец, подлец, клеветник проклятый! И – никому ничего не доказать! Даже заплакать нельзя – заметят, осмеют, или, того хуже, расспрашивать станут, проявлять, черт бы их всех побрал, христианское участие! Можно только смотреть, вглядываться, впитывать глазами, как пересохшая земля долгожданную влагу, каждую черточку любимого лица. Еще, еще одно драгоценное мгновенье припрятать в кладовую памяти, - пока им всем не до нас!
Он вытаскивает из-под камизы крестик на цепочке, показывает ей: «Люблю. Помню. Навеки». Она, будто поправляя застежку серого платья, сжимает на миг маленький, совсем еще детский кулачок – Ангерран угадывает в ее руке свой простенький железный крестик на шнурочке: «Я – тоже. Навсегда. Покуда смерть…» Но тут Андре, которому наскучили жонглерские ужимки, решительно дергает ее лошадку за повод: «Хватит, поехали!»
Она следует за мужем, и не оборачивается – даже обернуться, и то нельзя. Все существо Ангеррана отчаянно стремится вслед, и он, не соображая, что делает, толкает пятками гнедого, конь трогает с места – ну почему, почему здесь столько народу, не проехать и не пройти, а она уже…
Но железная рука хватает и крепко натягивает повод:
- Э, дружок! Куда это тебя понесло? Засмотрелся! А ведь и вправду – недурна, красотка… Беленькая…
Ангерран резко оборачивается – огр! Всё видел! И как он так подъехал незаметно? Да нет же: это Ангерран чуть не проехал мимо господ рыцарей - ничего вокруг не слыша и не видя, кроме Жизели… Жизель, несравненная, божественная, единственная – и навек потерянная! А этот про нее – «красотка»! Юноша задушить готов сеньера, голыми руками, и наплевать, будь тот ростом хоть с колокольню!
А тот глядит в пылающие горем и яростью глаза оруженосца, - долго всматривается, внимательно, - и будто читает, как по писаному, всю его нехитрую, в общем-то, историю.
Тянет повод – Гнедок с Олоферном встают бок о бок. Нагнулся, обнял юношу за плечи, к себе притянул, и шепчет на ухо:
-Ничего, Ангерран. Это – ничего…
Поехали дальше. Ангерран – конь о конь с огром: Анри так и не выпустил Гнедкова повода.
*
На ночлег остановились в деревне, на полпути от Нарбонна.
Как только тени кипарисов перечеркнули дорогу жирными темными линиями, как сухопарый желчный наставник в рясе – неумелые каракули маленьких несмышленышей, отданных в его власть и под его розгу, Готье принялся нудеть, что надо бы дать отдых лошадям – а то как бы не нанести урона орденскому имуществу! Сам-то он все держался позади всех – и следил за каждым движением товарищей, и берег своего солового красавца Ажиля.
На увещевания достойного брата сперва подчеркнуто не обращали внимания – но попробуй, не обрати на такого! Занудит насмерть, праведник... Люк шепотом закручивал и переплетал побранки, как лозы и ветви в книжных иллюминациях – но все-таки пришлось сбавить галопу: кони стали уставать у оруженосцев, - и то, простецкие лошадки, не Марону с Олоферном чета... Анри только раз бросил через плечо: «Да успокойтесь вы, брат! Доедем, не в первый раз…» Но взмыленного вороного все-таки попридержал. Поехали шагом.
Меж тем стало смеркаться, жара спала, голубая дымка, скрывавшая горы на горизонте, приобретала все более глубокий, сочный сине-лавандовый оттенок – как у нарисованной Святой Девы, или…
«Ну зачем, Господи?! Будто не достаточно того, что она как живая перед глазами стоит!» - Ангерран опустил голову, уперев неподвижный мрачный взгляд в шею коню – чтобы ничего вокруг не видеть. Если бы еще это помогало… А Белый Дьявол ехал себе рядом, как нельзя более довольный жизнью, насвистывал какую-то разухабистую песенку, и ему совершенно не было дела до Ангеррановых мучений. Что ж, так оно и должно было быть.
Все гадали: что же все-таки на уме у этого несусветного великана – то ли не мудрствуя лукаво устроиться на ночлег под придорожным деревом, там, где ночь застанет, то ли к утру дотянуть до Нарбонна и, воспользовавшись гостеприимством тамошних собратьев по Ордену, проспать весь день и ночь, а с рассветом снова тронуться в путь… С него станется! И он-то сядет в седло свеженький как огурчик: уж кто-кто, а Белый Дьявол даже в преисподней отыщет себе уголок, где можно дремать спокойно, пока всех нас, грешников, не пробудит Глас Трубный, - а вот нам с вами, братья, как Бог свят, придется на все мессы тащиться, какие по Уставу положены!   
Наконец, когда Готье уже открыл было рот, чтобы окликнуть огра, тот приподнялся на стременах, обозрел окрестности, удовлетворенно хмыкнул, кивнул – и соизволил-таки первым обратиться к спутникам:
- Поглядите-ка, братья! – и указал рукой налево, где от широченной – четверо разъедутся! – мощеной огромными плитами дороги, проложенной еще римлянами, отходил проселок, а поодаль виднелась небольшая рощица, и за нею – деревня. Расстояние и сумерки скрывали всё обшарпанное, грязное, покосившееся – и припозднившимся путникам селение показалось игрушечно-красивым, как картинка из требника. Будто высыпал Господь из мешка щедрой рукой полную пригоршню домиков, а посередине усадил, как украшенье на праздничный пирог, беленькую симпатичную колоколенку. Так и манило остановиться здесь – если не остаться.
И великан, похоже, был того же мнения:
-Ну, что, капитул? Здесь ночуем – или дальше едем?
-Да куда уж дальше? – отозвался Люк. – Ночь скоро на дворе. У Марона ноги подкашиваются!
-А я вам еще когда говорил, дорогой брат, - завел было свой любимый псалом мессир Готье.
-Ну, вот и славно! – перебил Анри, легонько тронул шпорой вороного и потянул повод влево: «Ну, еще немножко! Давай, Олоферн!»
Лошади, почуяв близость отдыха и кормушки с овсом, приободрились и пошли рысью.
*
Проселок перешел в деревенскую улицу; по ней выехали на площадь. Днем тут, должно быть, шла оживленная торговля – но  сейчас было тихо и пустынно.
Прямо перед ними стояла церковка – вблизи оказавшаяся такой же беленькой, тонкой и аккуратной, какой предстала издали. Слева от нее, за невысокой каменной оградой – каменный же дом в два этажа, – под пару церкви: белый, нарядный, стройный - будто щеголь-аббат рядом с молодой монашенкой.
А справа, за невысокой оградой расселось обширное, приземистое строение, явно видавшее виды – и, однако же, добротное и крепкое. Фонарь над распахнутыми настежь, несмотря на поздний час, воротами освещал вывеску, некогда, должно быть, кричаще-яркую, но теперь выцветшую и запылившуюся. На ней в самой что ни есть бесхитростной манере изображена была претолстая одуванчиково-желтая свинья, возлежащая пузом кверху на сковородке, из-под которой выбивались языки красного, будто мак, пламени. Анри, взглянув на свинью, одобрительно кивнул и решительно направил коня в ворота. Остальные последовали за ним.
Огр, нагнувшись с седла, грохнул кулачищем в дверь – строение чуть пошатнулось, - а может, Ангеррану просто показалось в неверном свете из окошек? Внутри послышались торопливые тяжелые шаги, дверь приоткрылась, в проеме показался невысокий плотный мужчина средних лет, в белом переднике, с черной бородой, каковой Господь, похоже, наградил его в возмещение за изрядную лысину. Увидев тамплиеров, трактирщик растянул губы в улыбке и низко поклонился – но смотрел удивленно и настороженно.
Анри по-приятельски хлопнул его по плечу:
-Да не бойся, хозяин, никто тебя не обидит! Нам всего-то и надо, что ужин, ночлег да корм для лошадей! Найдется у тебя хорошая комната на троих? Оруженосцы в конюшне завалятся – невелики птицы!
- Найдется, мессир, как не найтись! Для таких гостей…- с видимым облегчением затараторил трактирщик, распахивая дверь. – Прошу вас, за честь почту, мессиры!
Однако в глазах бородача застыл мучительный вопрос – и Анри, заметив это, улыбнулся:
- Не бойся, заплатим честь по чести! – и хлопнул ладонью по суме, висевшей у него на поясе, - в суме зазвенело. Трактирщик просиял и теперь уже с гораздо более искренной любезностью осведомился, чего бы господа хотели выпить, дабы промочить горло с дороги, пока готовится ужин.
Тут, как всегда некстати, встрял неугомонный Готье – дескать, а не забыли ли вы, братья, что Устав запрещает нам пить вино где-либо еще, кроме командории или дома служителя церкви?..
Выведенный из терпения Люк такой псалом завернул в честь Святой Девы, что трактирщик рот приоткрыл, глядя на рыцаря с боязливым восхищением; Анри отвечал, что помнит про сей запрет – но что в Уставе говорится лишь о вине, и ни словом не упомянуто ни о терновой настойке, ни о вишневой наливке, ни о прочих веселящих сердце напитках, - чем изрядно насмешил всех, кроме Готье.  Блюститель устава полез было в богословские дебри - но огр с Люком, которым не терпелось отдохнуть и поесть, хором послали его в Нарбонн, и в Арль, и ко всем чертям с сарацинами.
Тут в освещенном дверном проеме показалась еще одна фигура – на этот раз длинная, тощая и сплошь черная: и одеяние, и волосы, – на черном фоне выделялись только вытянутое лицо с темными строгими глазами, кисти рук и выбритая блестящая макушка. Раздался голос, не оставлявший ни малейшего сомнения в личности своего обладателя, - как ни странно было видеть сию личность в подобном месте и в такой час:
- Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Не пристало добрым христианам браниться! Ибо гнев есть смертный грех! Сказано в Писании…
- Да какая же это брань, святой отец! Что вы! Боже упаси! – тут же елейным голосом проворковал Белый Дьявол.
- Не отпирайтесь, сын мой! – священник наставительно поднял палец, будто перед ним стоял провинившийся школяр. – Я же слышал: вы бранились, и кто-то из вас даже имел дерзость помянуть Пречистую… не так, как ее надлежит упоминать в молитвах! - при этих словах трактирщик поспешил бочком-бочком убраться к своим кастрюлям, а Люк благоразумно отступил подальше в тень. Оруженосцам же сам Господь велел держаться поодаль, ожидая распоряжений.
-Ну же, дети мои, - настаивал приставучий, как репей, священник. – Поведайте же мне, что побудило вас…
- Святой отец, дело в том, что наш Устав…, - пустился Готье в объяснения. Анри с Люком переглянулись; беарнец при этом тяжело вздохнул, а северянин пожал плечами, будто говоря: «Ну что поделаешь, дураки – они дураки и есть!»
Уяснив суть дела, достойный клирик восхвалил Готье за то, что тот тверд в своей добродетели и верности обетам, и предложил почтенным братьям свое гостеприимство – «Дабы не подвергаться искушению!». Зануда рассыпался в благодарностях и заверил, что и он, и его спутники с радостью принимают любезное приглашение.
Когда слово «спутник» прозвучало во множественном числе, кюре насторожился – но отступать было уже некуда. Выйдя во двор и окинув взглядом маленький отряд, священник тихо охнул – однако же, не подал виду. Анри, увидев его замешательство, осклабился, показывая крепкие белые зубы, не хуже Олоферна, и как бы в шутку заметил:
- Ужин на трех рыцарей, еда для троих оруженосцев, корм на шесть лошадей… Мне искренне жаль, святой отец – но вы сами на это напросились!..
*
Когда наконец было покончено с чисткой и кормежкой лошадей, вытряхиванием потников и развешиванием оных для просушки; с водой для омовения; с беготней из зала на кухню (где хозяйничали домоправительница и служанка, обе еще далеко не старухи, бедрастые, пышногрудые, разбитные и мастерицы строить глазки, хоть бы и молокососам-оруженосцам, уже не говоря о рыцарях) и обратно - с кувшинами и блюдами; с устройством господских постелей (Готье со святым отцом легли в зале, на тюфяках, а Люк с огром, на вид - пьяные в дым, потащились наверх, в спальню, домоправительница Франсуаза еще боялась, как бы они с лестницы не сверзились, и поднялась проверить, все ли хорошо устроено у гостей), с подъеданием остатков ужина; и с подыскиванием для себя самих на сеновале уголка поуютнее, уже совсем стемнело.
Ночь выдалась ясная и теплая; круглая, как миска, луна и крупные звезды блестели на темно-темно-синем небе, будто надраенные речным песком. У коновязи изредка всхрапывали и переступали копытами кони. В конюшне отца Базиля, где, кроме крепенькой коротконогой гнедой лошадки обитали еще и рыже-пестрая корова, бычок и две козы, места всем, конечно же, не нашлось, только пройдоха Блез успел под шумок завести в свободное – на случай важных гостей - стойло господского солового, - ну да ничего, не зима, не простудятся! Натащили им сена, поставили корыта с ячменем – и будет. 
Если не считать этих звуков, да носового посвиста священникова конюха и скотника, дядюшки Жако, спавшего на соломе в закутке, где хранилась сбруя, в мире воцарились тишина и покой.
Ангерран сидел, обхватив руками колени, на утоптанной земле у дверей конюшни. Он смертельно устал; и наелся даже более чем досыта - Франсуаза, приходившаяся отцу Базилю кузиной, сунула оруженосцам еще по большому ломтю хлеба с сыром, и налила по кружке, да неразбавленного: малыши, говорит, еще растут! А Ангеррана вдобавок потрепала по голове: «Ах ты, хорошенький!». И все-таки сон не шел к нему.
Звезды… сколько же их там… мерцают, подмигивают… Если прищуриться, то от звезды протягивается голубенький лучик до самых твоих глаз. Мама говорила – по таким лучам к нам с небес сходят ангелы, и если хорошо себя вести, и не забывать молиться на ночь… Жизель, уж наверняка, не забывала! И – что? Где они в ту ночь были, все эти ангелы?.. Собака дворовая, большая, черная, лохматая, дремлет возле будки, положив морду на лапы… Кот, вон, влез на забор – глаза горят… Кони в темноте каким-то чудищем кажутся, с десятью головами… А Олоферн всё понимает, умный… Интересно, а если его хорошо попросить – может, он пустит и в седло? Вот оседлать бы его сейчас, пока все спят - и пуститься вскачь назад! Влететь галопом в Монтальяк, найти Андре – и изрубить в куски! Вот так… и так… Как брат Морис учил. Ну, или кинжалом заколоть! А заодно – Бенедикта, если подвернется! Если успею… А там пусть что хотят, то со мной и делают…
Захваченный потоком воображения, Ангерран уже поднялся было, но тут откуда-то из-за дома, со стороны кухни послышались быстрые осторожные шаги и тихие голоса – и один из них явно принадлежал огру. Вот ведь! Только этого не хватало! Юноша быстро сел, опустил голову на руки и притворился спящим. Но глаза закрывать не стал.
Смотрел потихоньку, как пес поднял голову, навострил уши – вот-вот гавкнет на всю улицу! Как быстро и тихо, как кот, подошел огр, протянул собаке что-то, зажав в кулаке, – то ли хлеб, то ли косточку -  принялся уговаривать, гладить, чесать за ухом, покуда пес не завилял хвостом. А пока Анри псину умасливал,  в конюшню мимо Ангеррана прокралась сперва служанка Нанетта, прикрывая рукой фонарь, – наклонилась, прислушалась, и, видно, решила, что юноша и вправду спит, за ней – Франсуаза - мазнула по уху юбкой, ткань шершавая, – потом тяжело протопал Люк – Нанетта из конюшни прошипела: мол, тихо, мессир, еще мальчишку разбудите! Последним шел Белый Дьявол; Ангерран поспешил закрыть глаза; огр присел рядом – оруженосец чувствовал на щеке его дыхание - осторожно погладил по плечу. «Бедняга, - прошептал, - прямо тут заснул. Загонял я тебя. Давай на сеновал отнесу, а то что же так…» Уже взял было на руки, приподнял… Ангерран постарался как можно натуральнее обвиснуть на его руках. Но тут Люк тихонько окликнул товарища: «Анри, ну где ты там? Да оставь его, спит – и пусть спит, не буди лихо…» - и великан опустил оруженосца на землю, поудобнее привалив к стене, и ушел, ступая совершенно бесшумно, будто и впрямь был существом сверхъестественным.   
Тихий смех из-за двери, шорохи, возня… Ну-ну, все с вами ясно, мессиры…
Ангерран представил, что, должно быть, сейчас происходит там, за дверью. Рыцари лапают пышных своих дам, жадно, торопливо, спеша скорей насытиться запретным, пока ночь покрывает все грехи, распускают женщинам, путаясь в завязках, корсажи, задирают юбки, – Анри Франсуазе, Люк Нанетте, а может, наоборот, - и наконец, распаленные, с затуманенным от вожделения взором… Так Бенедикт говорил однажды на проповеди, - интересно, где это он видел, какие у любовников бывают взоры? Неужто тоже, как оруженосцы в Тейнаке, подглядывал в дверную щель за играми конюха с прачкой?
Ангерран тоже тогда подглядывал, заодно с остальными. Ничего особо интересного и ничего красивого. Совсем не так, как в книгах и поэмах.
Ладно, не все ли равно, пусть так: с затуманенными от вожделения взорами – валятся в обнимку на солому в стойле у коз или лошадки, чего доброго еще и возле хвоста, - того гляди, что яблоко увесистое на голову упадет, или посыплются катышки, - в темноте белеют голые толстые ляжки, и… И начинается… как это говорится? Скачка. Охота. Вымпелов на копья вздевание… Черт, теперь уж точно никуда на Олоферне не ускакать – услышат, схватят… Да и так-то было не ускакать – не бывает чудес в мире! Не бы-ва-ет.
Ангерран стиснул зубы, сжал кулаки и изо всех сил зажмурил глаза, чтобы не расплакаться.
Сколько он так просидел – час, или больше? Из конюшни, прямо рядом, должно быть, из первого от двери стойла, куда поместили Ажиля, послышался тихий смех и шепот. Юноша подвинулся поближе к двери и стал прислушиваться: не то, чтобы интересно было ему, а просто слух уцепился, как за соломинку, за первые попавшие в ухо звуки – лишь бы чем-нибудь заняться, и не думать... Нельзя думать. Иначе слез не удержишь – потекут. Как кровь.
- Ох, мессир Анри, до чего ж вы жаркий! – говорила вполголоса Нанетта, а может, и Франсуаза, не разобрать - просто до печенок проняли! С мессиром Люком тоже было славненько – но с вами… Я в пятнадцать лет невинность утратила – а до сих пор такого как вы не видала… Теперь на месяц, не меньше, накушалась этой сладости… Эх, нам бы с вами – в настоящую постель, мессир, а то что ж так, стоя, ровно скоты неразумные…
-Ничего! Зато на исповеди своему кюре сможешь смело сказать, что ни с кем, кроме него, не возлегала! Да и мы с Люком своему капеллану с чистой совестью скажем то же самое!
«Ни с кем, кроме своего кюре», - значит, Франсуаза: станет отец Базиль, такой чистюля, со служанкой спать… - подумал Ангерран. - Впрочем – всякое бывает…» И стал слушать, приникнув ухом к двери.
Женщина между тем щебетала тихонько, перемежая слова поцелуями, про кюре, который хоть и взял себе в дом бабу (какая там, в болото с лягушками, кузина!), как и прочие берут, потому как будь ты хоть четырежды святой отец, а против естества ничего не поделаешь, да и по хозяйству, опять же, но – то среда у него, то пятница, то воскресенье, то день какого-нибудь мученика, что на женщин и глядеть не хотел… В общем, Франсуаза, женщина во цвете лет, пребывает у отца Базиля в забросе и небрежении, голодная и необогретая, хуже, чем собака дворовая у хозяина-забулдыги!
- Всё святей папы римского желает быть! – ехидно вставила подошедшая Нанетта. – По мне, охота тебе в доброй компании опрокинуть кружечку – так пойди в кабак да и опрокинь как все люди! Так ведь нет же! Надо непременно к каждому приезжему прицепиться с расспросами, какие он святые места посетил, да часто ли мессу пропускал в дороге… А то еще про грехи всякие разговор заведет…
- …Так что до греха доведет! Говорит: должен мол, я быть рядом с паствою ежечасно, аки пастырю доброму положено! – тонким голоском передразнила хозяина экономка. И добавила, что папаша Кошон, хозяин «Свиньи на сковородке», уже весь, бедняга, извелся, скоро потеряет последние волосы, но так и не может придумать, как отвадить почтенного отца: ведь ладно бы тот пил! Пусть бы даже и не платил! Пьет-то ведь – ровно котенок молочко лакает. Но при этом всех добрых выпивох распугал своими назиданиями!
-Да что выпивох! Он и женщин всех запугал – ходит, вынюхивает, выспрашивает, так они, бедные, даже мужу законному дать боятся: а вдруг согрешат! – проворчала служанка. – Да ну его! Идите, я лучше вас поцелую, мессир!
- Твой кюре еще бы в отхожее место поперся за тобой с наставлениями! А что: неплохой предлог, чтобы подглядеть!
Ага, и Люк подоспел. Ну, правильно: за пиршеством должна следовать светская беседа.
Вот она и следует: «Какая ты, Нанетта славная, да какая ты, Франсуаза, мягонькая да тепленькая, да какие вы оба здоровилы, мессиры, - неужто у вас все такие в Ордене, да не хотите ли, господа, еще?»
Разумеется, господа рыцари хотят – успевай подавать! Вот только выйдут, проветрятся немного… 
Выйдут? Ангерран быстро отодвигается, чтобы его не поймали за подслушиванием. И вовремя: дверь распахивается, едва не припечатав оруженосца по лбу, и выходит Люк, а за ним – огр. Шумно, с наслаждением вбирают полные легкие прохладного, сладкого ночного воздуха, зевают, полушепотом, со знанием дела, перебрасываются парой замечаний о красоте округлостей служанки и сладости губок экономки. Люк отходит взглянуть на лошадей. Анри закрывает дверь – и видит прятавшегося за нею юношу. Который и не думает спать! Оруженосец поспешно поднимается.
- Вот тебе раз! Это еще что такое? – то ли шутит великан, то ли взаправду сердится, не поймешь. – Время давно за полночь, завтра весь день ехать – а он тут на пару с собакой караул несет! Ну, пса-то хоть кормят за это – а тебе что? На звезды любуешься? Или на луну воешь? - Ангерран глядит на него, как глядел всегда на Лаира в ожидании порки. Огр кладет ему на плечи руки, тяжелые, теплые, и внимательно смотрит юноше в глаза – как в Каркассоне.
-Так. Значит, все-таки – воешь. Из-за той, беленькой? Да? Ладно, не говори – и так ясно. Ничего, дружок. Это пройдет… Бывает хуже… Слушай! – стальные пальцы вдруг сжимают плечи юноши – однако же, пока что мягко, осторожно, не причиняя боли, - вот что, малыш… Скажи-ка мне, только не ври: ты ведь слышал, о чем мы говорили? И понял, что мы делали?
-Да, мессир, - кивает Ангерран. – Не бойтесь: доносить не пойду. Я – не из таких.
-Знаю, - кивает огр, и ослабляет хватку. – А сам пробовал, хоть раз?
- Нет, мессир.
-Понятно. Вот потому и воешь. Подожди-ка!
Огр стремительно исчезает в конюшне – кажется, даже двери не открыв, - и почти тут же опять возникает перед оруженосцем. Крепко берет его за руку, и бесцеремонно тащит за собой – туда, в теплую, вонькую, на любовном поте настоянную тьму, где козы, разбуженные рыцарскими игрищами, водят – трр-трр – серыми ребристыми рожками по загородке, и умиротворенно вздыхает корова.   
- Эй, дамы! Вот вам на сладкое юный девственник, кушайте на здоровье!
Ангерран, услышав это, пытается было вырваться – но какое там! Огр смеется тихонечко, притянул к себе:
-Да тихо ты, дуралей, не дергайся! Я ж не к сарацинам на обрезание тебя волоку!
И, совсем тихо, чтобы не услышали женщины: «Увидишь, тебе сразу легче станет. Отпустит…»
…Тьма – ее тщетно пытается рассеять огарок толстой церковной свечи в подвешенном к перекладине фонаре; запах навоза и конского пота; шуршание соломенной подстилки, грустные вздохи гнедой лошадки и недовольное пофыркивание Ажиля, которому дамы и господа поспать не дают, со своими копьями да вымпелами… В свете фонаря лица женщин кажутся призрачно-красивыми, будто у колдуний и фей, про которых рассказывала Берта.
- Сударыни, может быть, не на… - Нанетта закрывает ему рот поцелуем, горячим и соленым, как суп с сушеной треской.
- Ну, ну, хватит… Ну мне-то дай! Нанетта!
-Ну что?
- Имей совесть, не тебе ж одной сладкого охота! – Франсуаза полушутливо пытается  разжать руки служанки, обхватившие шею юноши. Тот так и стоит столбом – не вырывается, но и радости никакой не выражает от того, что с ним собираются делать. Пусть делают что хотят. Раз это неизбежно – значит, просто нужно вытерпеть. Нанетта нехотя отпускает его. Теперь – очередь Франсуазы.
-Ну-ка, малыш, иди хоть погляжу на тебя! – взяла за плечи и к фонарю лицом поворачивает. Ладно, пусть глядит, жалко, что ли! – Красивый, хороший… А что такие глазки грустные? Ты что? А? Боишься? Да не бойся, не бойся… Сейчас все сделаем, как надо… Всему научим… Какой же ты будешь рыцарь, если дам ублажать не научишься? Ничего тут нету мудреного… Идем…
Обняли с двух сторон, повели в стойло к Базилевой гнедушке – в дверку еле протиснулись. Нанетта еще фонарем путь освещала. В четыре руки сняли с Ангеррана и котту, и камизу, и шнурок у брэ распустили – загодя.
Франсуаза улеглась на солому – черные волосы растрепались, корсаж распущен, и завязки у сорочки – тоже, так что грудь видна вся, чуть ли не до пояса; соски темные, возле правого – крупная родинка, и ложбинка между грудей поблескивает от пота; ноги раскинула и юбку задрала – бедра у нее и вправду белые, полные – однако же не до безобразия, не как у той прачки. А между них все поросло темными кудряшками, а больше ничего в темноте не видать. Вот она, значит, какая – женская приманка! Ангерран смотрит на открывшуюся ему тайну – а женщина глядит на него, и улыбается:   
-Ну, что смотришь? Иди, миленький, ложись! Давай, прямо на меня!
А сзади Нанетта обняла, надавила на плечи: ложись, мол, не упирайся!
Он не сразу решается лечь – сперва опускается на колени рядом с Франсуазой и выжидающе смотрит на нее. Если рыцарь должен это уметь – Ангерран научится. Как учился верховой езде и прочему. Он сделает, что от него требуют. Только покажите, как…
-Да нет же, сладенький! – шепчет в ухо Нанетта. – Вот сюда встань…
Это, значит, прямо между раскинутых ног госпожи Франсуазы. Хорошо. Встал. Что дальше? 
Франсуаза, приподнявшись, обнимает его, крепко – не вырваться. И снова откидывается, увлекая его за собой. И вот он лежит, уткнувшись носом в ее теплое, пышное плечо. Обхватила и руками, и бедрами – как будто убежит он, будто есть ему куда деваться отсюда! И служанка, хихикнув, гасит фонарь…
И воцаряется темнота полная, без искорки, без проблеска – такая, наверное, была до начала времен, пока свет от тьмы не отделился. Терпкий запах лошади, жаркое, мягкое, как перина, тело женщины, ее губы шелестят в ухо всякую ласковую и смешную чушь: красавчик ты мой, славненький, милочек… женские горячие руки – сколько их: две, четыре, или больше? – везде: на плечах, на спине, на животе, и ниже, в самом потайном месте, гладят, щекочут – «Ох, какой же ты…» Внутри у него все сжимается от этих прикосновений – неприятно, стыдно – и все-таки хочется, не ему – телу хочется, чтобы она дотронулась еще. Он кожей ощущает нетерпение женщины. Чего она ждет? Уж не вот этого ли?.. Ага, вот, значит, как надо. Это, отвердевшее, трепещущее, вставляется сюда, во влажное, теплое, - да нет, не сюда, повыше! - а потом взад-вперед… волоски щекочутся… и сладкая дрожь… Только и всего-то?!
- Молодец, миленький, давай, давай! Еще, скорее! Ну и славный же ты…!
… - Ну вот и всё – проще, чем по нужде сходить! А ты боялся, глупыш… Ну, давай теперь со мной!
-Ты что, Нанетта? С ума спятила? Заездишь ребенка! Сейчас сеньеры придут, небось, накушаемся!
-Ничего, мадам Франсуаза, я только разочек! Надо же посмотреть, как он усвоил урок!..
-Тсс! Тихо! Кто-то идет…
Все трое замирают и прислушиваются. И вправду, кто-то идет! И голос слышится:
-Люк! Анри! Да куда они могли деться?
Ага, Готье проснулся! Которому забота о чужой нравственности и среди ночи покоя не дает – то-то они так хорошо спелись со святым отцом! Проснулся, и, видно, решил на всякий случай проверить, на месте ли его спутники. И обнаружил их отсутствие! А если он сейчас в праведном пылу в конюшню ввалится? Вот шуму-то будет!
Троица распластывается на полу, отчаянно жалея, что соломенная подстилка слишком тонка, чтобы зарыться в нее. Женщины накинули на головы юбки, и Ангеррану голову постарались прикрыть: главное, ведь, чтоб лица было не разглядеть - а на заднице имя не написано! Дверь конюшни распахивается. Шаги. Отсветы факела мечутся по стенам. Всхрапывает сердито и бьет копытом в загородку потревоженный Ажиль.
Прошелся святоша туда-сюда. Все стойла оглядел. И это – тоже. Ангерран почувствовал на спине тяжелый взгляд – будто холодной мокрой тряпкой мазнули. Однако Готье прошел мимо и ни слова не сказал, слава те, Господи. А, может, все-таки – не заметил? Ох ты! Да ведь котта черная, с крестом на виду висела! На дверке! Углядел – или нет? Ладно, раз вопить не начал – значит, будем надеяться, что ничего не видел, или подумал, что тряпка какая-то, а не то так попона там висит. Или - что ему вообще показалось в неверном факельном свете. Вот-вот. Так ему утром и скажем, если будет допытываться! А еще лучше – скажем: откуда нам знать, мессир, что вы там видели, ежели нас тут вовсе не было? А даже если и котта – кто знает, чья именно?
На сеновал поднимается, неугомонный. Топает – вот-вот потолок проломит.   
Оруженосцы проснулись – и спросонья никак не могут сообразить, в чем дело. Никого не видели, мессир Готье, спали как убитые, мессир Готье… А что ж вы еще ожидали услышать, мессир Готье?
Но если святоша видел, что там, на сеновале, только двое, и видел, кто именно – он же сообразит..! Ну и что? И пусть. Сеньер-то у Ангеррана – не он, зануда этакий, а добрый мессир Анри! Так что тут малышу бояться нечего.
Ну вот, спускается. Куда теперь пойдет? Нанетта осторожно пробирается в стойло напротив, похлопав по толстому боку корову, чтобы подвинулась, и, приникнув ухом к стене, напряженно вслушивается. Наконец экономка с оруженосцем слышат ее тихий голос: «Пошел к черному ходу, мадам Франсуаза! Видать, проверить решил, на месте ли мы!»
-Вот! – радуется домоправительница. – Недаром я тебе говорила: наложим под одеяла тряпья – как будто мы лежим! Он ведь, наверняка, только заглянет, лапать-то не будет – скверны побоится, чистенький!
Тихонько хихикает и чмокает Ангеррана в щеку. Хорошая она все-таки, Франсуаза, добрая…
-Тсс! – шипит Нанетта. – Опять идет! И хозяин, похоже, проснулся!
-Вот ведь, неймется им обоим!
-Да где эти рыцари? Хоть бы они на этого не напоролись!..
Ангерран про себя молится о том же, подкравшись к двери, прильнув глазом к щелке и весь обратившись в слух.
Во дворе Готье с господином кюре переговариваются,  - теперь гадают уже, к кому из местных кумушек могли отправиться с визитом два пьяных нечестивца, если служанка и домоправительница спокойно спят в своих постелях, Готье сам видел? И когда эти двое успели завязать знакомство с этой предполагаемой кумушкой, если весь день и весь вечер на виду были?..
И тут…
-Что за кутерьма, святой отец? Не горим, надеюсь? – ага, это Люк!
- Что случилось, прекрасный брат? Почему вам не спится? – а это огр! И голос у него такой кроткий и мягкий… Что-то сейчас будет…
- И вы еще спрашиваете, братья? – вспыхнул Готье праведным гневом. – Где вы пропадали? Мы уже не знали, что и думать!
- А что можно думать, Готье? – вопросом на вопрос парирует огр. – Ведь сейчас время заутрени!
- Ну… да, -  смущенно кивает зануда.
- Так где же мы могли быть, по-вашему, брат, кроме как в храме Божием?
-А, так вы пошли в церковь? – встревает отец Базиль. – Воистину, похвалы достойно, дети мои! Но она же…
-Ах, святой отец, - Анри возводит очи горе, да так, что хоть бы и самому Селестену впору. – Конечно, храм был заперт. Но ведь дух Господень веет, где пожелает, и Господь слышит любую молитву, хоть бы и с паперти – лишь бы она шла от сердца! 
Кюре, обрадованный, что всё так хорошо закончилось, хотя бы и только с виду, просил прощения, что плохо подумал о братьях, столь достойных и благочестивых, нес всякую божественную околесицу, Анри поддакивал – что-что, а язык у него подвешен не хуже, чем у соборного колокола; Люк, встав так, чтобы священник не видел его лица, из последних сил удерживал на физиономии благочестивую мину, чуть не лопаясь со смеху, а Готье стоял молча, ошеломленный и растерянный: ну надо же, как ловко он вывернулся, этот Анри! И ведь начни ему сейчас выговаривать – кюре тут же вскинется: ах, как не стыдно, брат! Разве можно подвергать сомнению..!
Но… ведь они и впрямь появились со стороны церкви! И домоправительница со служанкой спокойно спали в своих постелях, Готье сам видел, заглянул к ним обеим в комнатки, хоть это и грех! И, в самом-то деле, где бы братья могли так быстро подыскать женщину, никого не зная в деревне?
Подыскать женщину. Да не одну. Двух разом. Ведь и это Готье сам видел. Если не дьявольское то было наваждение – в стойле на соломенной подстилке. Две белеющие в темноте голые задницы – и третья, в брэ, меж ними... И черная котта на загородке… Новый оруженосец… Да быть не может! Впрочем, брат де Луаньи, похоже, способен на всё…
-Анри! Не позволите ли? На пару слов?..
Они отходят к конюшне. Разговор идет полушепотом.
Четверо – Люк поодаль, Ангерран и женщины в конюшне, у двери – пытаются расслышать хоть что-нибудь. Впрочем, нет: уже шестеро: оруженосцы на сеновале тоже проснулись, возились у Ангеррана над головой, и наверняка, смотрят сейчас на рыцарей сверху, из окошка…
-…сказал, где…
-…видел… на подстилке… - Франсуаза чуть слышно охает.
- …наваждение, брат, устали и не выспались…
-..кто соблазнит единого из малых сих!
И тут – Анри, чуть ли не во весь голос:
-Это кто же вас соблазнять вздумал, дружище? Да неужели господин кюре?!
Люк разражается хохотом, тщетно пытаясь зажать себе ладонью рот.
-Ай да святой отец! – сокрушенно качает головой огр. – А с виду ведь и не подумаешь! – и добавляет, понизив голос, однако же - не настолько, чтобы его не мог услышать Люк: «Нет, ну добро бы еще смазливый был – а то ведь осел ослом!»
Готье молчит – видно, просто остолбенел от великаньей наглости. Лицо у него, должно быть, идет красными пятнами. А Люк, подойдя поближе, знай, масла в огонь подливает: мол, теперь-то понятно, с чего этот черноризец нас к себе вздумал зазывать! Похоже, святоша так допек бедняжку Готье своими ухаживаниями, что тот во двор выбежал, не зная куда деваться!
-Ну, знаете ли, мессиры!.. – вспыхивает наконец блюститель Устава.
-Да знаем, прекрасный брат Готье! – кивает великан, строя великопостную рожу. – Вы тверды в своей добродетели!
-Это даже трактирный святитель сразу углядел! – поддакивает беарнец, насилу удерживаясь от смеха. – Но вы, конечно же, храбро защищались, дорогой брат, и отразили его поползновения?
Готье, окончательно выведенный из терпения, решительно направляется к дому, бросив через плечо:
- Довольно, братья! Утром поговорим!..
*
Наутро даже Люку не составляет труда притворяться благочестивым: после бессонной ночи все лица сами собой принимают постный и унылый вид. На рассвете достойные братья, прихватив с собой оруженосцев, отправляются на утреннюю мессу – впрочем, лучше уж слушать, как доморощенные певчие истязают псалмы, чем терпеть нудеж «трактирного святителя».
Впрочем, любопытства отца Базиля все равно избежать не удается: перед тем, как войти в церковь, служитель Божий непременно хочет знать, где именно Анри с Люком накануне возносили молитвы в час заутрени. Огр, не задумываясь, показывает на паперть, слева от церковных врат. Люк охотно сие подтверждает. Кюре сперва смотрит недоверчиво – но Анри, возведя очи горе, с такой кротостью говорит о том, что каждый волен верить или не верить словам ближнего и что некоторые по недомыслию готовы самое благочестивое деяние объяснить самыми низменными мотивами… «и, кстати, святой отец, кабак – тоже для проповедей не совсем подходящее место… и, верно,  найдется немало таких, кто не поймет вашего рвения… Ведь скажут – скажут! И, чего доброго, при его преосвященстве! – что вы попросту не дурак выпить!» Тут кюре считает за лучшее поверить Анри – или, по крайней мере, сделать вид, будто верит. Все довольны – кроме, разве что, Готье, ну да на него все едино не угодишь…
*
После мессы, каковую благочестивый отец служил с необычайным рвением, и скромной трапезы, маленький отряд пустился в дорогу.   
Люк ехал молча, опустив голову – похоже, дремал в седле. Жано и Блез тоже клевали носами. Анри, довольный, что перед отъездом удалось влить в себя на кухне кубок доброго винца и на прощанье потискать Франсуазу, насвистывал, потом принялся мурлыкать под нос: «Лишь аббат и приор двое пьют винцо, и недурное…» Готье, ехавший позади всех, был мрачен и угрюм, и так и сверлил тяжелым взглядом в спину то Ангеррана, то огра, - будто боялся, что они сейчас возьмут да и пришпорят, и унесутся… куда по уставу не положено!
Ангерран ехал рядом с Анри. И думал: хорошо, наверное, быть таким вот огром – которому женщину взять, что кусок хлеба съесть. Интересно, как Анри лишился невинности? Может быть, так же, с какой-нибудь крестьянкой, в сарае на сене? А, может, привык уже там, в Палестине, – при любом удобном случае, в любом укромном уголке, задирать юбку кому угодно – хоть мадам Петронилле - скорей-скорей, пока никто не видит! – только бы… отпустило? 
Ангеррана вот не отпустило. Может, он что-то не так делал? Да, вроде, Франсуаза была довольна… Так почему же ему так мерзко – будто в навозной жиже вымазанную камизу надел? Да потому что - не так, не так это в первый раз должно было быть! Не так. Не там. И не с той.   
С Жизелью. Нежной, юной, чистой, как Дева Мария. Он-то об этом даже мечтать не смел. А вот Андре… при мысли об этом Ангерран чуть не задохнулся от гнева и мучительного чувства своего полнейшего бессилия.
Жизель там, в Монтальяке, и Андре ее… А он, Ангерран, который избрал ее своей дамой сердца – валялся в конюшне с какой-то там поповской домоправительницей! Потому что сеньер его туда за руку притащил! Если бы Жизель его вчера видела, своего рыцаря…
Ангеррану было мучительно стыдно, он почти ненавидел и Анри, и Франсуазу с Нанеттой, и свое собственное тело за испытанное им накануне наслаждение.
А еще юноша боялся, что Господь покарает его за это прегрешение и ему больше никогда не приснится турнир и Жизель в венке...
*
…Около полудня остановились отдохнуть в каштановой роще, на берегу речушки. Коней расседлали, выводили, обтерли травой, потом повели купать. Да и сами заодно искупались. Люк – тот важно воссел на мелководье, в тени ивовых кустов прибрежных, время от времени окунался; зачерпнув ладонью, плескал воды на тонзуру и отпускал восхищенное ругательство, - в общем, блаженствовал по-рыцарски. Анри – вот уж чего Ангерран никак от сеньера не ожидал! – принялся плескаться вместе с оруженосцами, по очереди хватал их – «Ага, попался!», они от него спасались, подныривая под брюха коням; щекотался, брызгался; заразительно хохотал – так что Ангерран, на него глядя, тоже развеселился. А огр его сграбастал, поднял на руки, подбросил – раз, другой, третий! На третий раз подхватил возле самой воды: «Ах ты, - говорит, - лягушонок этакий! А плавать умеешь?» «Немножко, мессир. В пруду». - «Я в твои годы в мае дважды за ночь переплывал Сену, чтобы увидеться с красоткой. Приедем в Акру – научу тебя плавать в море! Вырвемся как-нибудь, ночью…» Хороший он, всё-таки, добрый, огр… И вчера он тоже хотел как лучше…
Зовет Люка: мол, что ты, дружище, там засел, будто рак в норе? Иди к нам! Ну же, пошли! Что, не идешь? А вот я тебя..!
И давай брызгаться! Люк ругается на чем свет стоит – а сам хохочет. Потому что невозможно не рассмеяться, глядя на улыбающуюся рожу огра! Тоже брызгаться стал – раз в Анри, три раза – в оруженосцев (те тоже поближе подлезли – а как же! Ведь интересно!) И такая славная, смешная, веселая возня затеялась!
Готье взирал на них с берега, - на лице его отражалось сочувствие, смешанное с осуждением; губы его шевелились – не иначе, молился за спасение огровой души.
А великан на него Люку показал: видал, мол, чудо? Люк пожал плечами: ну что ж, мол, взять с него, раз таким уродился?
Тут огр и говорит: «Давай-ка, Люк, этого святошу выкупаем!»
- Ага! – со смехом подхватил тот. – От греха очистим!
-От какого греха, мессир Люк? – полюбопытствовал Блез, бывший поразвязнее остальных.
- Да уж он знает, от какого! – хищно осклабился брат Лу.
Вылезли на берег – голые, белые, большущие оба, мохнатые, как черти на книжных миниатюрах, на ноги песок налип, капельки воды, блестя, сбегают по коже; и давай к блюстителю Устава подкрадываться с двух сторон. А тот смотрит на них, как мученик на фреске в часовне: ну, мол, что вы еще, нечестивцы, сотворить удумали?
Схватили беднягу за руки – за ноги, потащили к воде, как был – в котте и в доспехах:
- Ну что, попались, дважды прекрасный брат? Вас окунуть, или сами искупаетесь?
- Да, в конце концов, сеньеры братья!.. – вопиет несчастный Готье, извиваясь в железных рыцарских лапищах. - Пустите же! Довольно!! – и еще чего-то там про Устав и Бернара Клервосского, чем только еще больше смешит Анри и Люка.
-Да вы, никак, страдаете водобоязнью, прекрасный брат? – с насмешливым участием спрашивает огр.
-Ничего! – скалится Люк. – Сейчас мы вас живо исцелим!
-Да не бойтесь, старина, - хохочет Белый Дьявол, - это не больно! – И, обернувшись к оруженосцам, которые во все глаза уставились на эту сцену, изрекает: «Настоящему рыцарю вода может повредить лишь в одном случае: если она, не дай Господи, попадет в вино!»
- Да, мессиры же! Дайте хоть раздеться! Ведь заржавеет кольчуга!
-Ну вот, дорогой брат, это – совсем другое дело! – улыбается великан. – Давайте, помогу! Да не дергайтесь вы так: я – не отец Базиль, и соблазнять вас не собираюсь!     
В четыре руки, безо всяких там церемоний совлекли с унылого рыцаря и доспехи, и облачение – Ангеррану это живо напомнило, как накануне с ним самим обошлись Франсуаза и Нанетта. Оказавшись в чем мать родила, Готье, ежась под взглядами товарищей и прикрываясь руками, на цыпочках, морщась, когда под ногу попадался острый сучок или камушек, двинулся к воде – ни дать ни взять, жертвенный агнец к алтарю языческому!
«И что им, этим беспутным, взбрело в головы? Фу, стыд какой… И ведь оруженосцы смотрят!» Дошел наконец. Потрогал ногой воду – ничего, не очень холодная… осмотрелся опасливо: не глазеет ли, чего доброго, кто чужой?
Но тут насмешникам, видно, наскучило ждать, покуда жертва соберется с духом, чтобы принять неизбежное: налетели, сгребли, повлекли! Затащили в воду, пару раз окунули с головой, - потом, правда, сжалились – отпустили. Побрел Готье к берегу – губы сковородником, глаза обиженные. Водоросли с себя стряхивает, морщится брезгливо. А рыцари ржут, как кони. И оруженосцы в кулаки прыскают…
Накупавшись, пустили коней пастись, а сами обедать сели. Ну, то есть, конечно, рыцари сели, когда им доложили, что всё готово. Блез-рыженький остался им прислуживать – а Жано с Ангерраном Люк, расщедрившись, сам кинжалом откромсал по толстому ломтю копченого мяса и хлеба, и велел пока за лошадьми последить, - чтобы далеко не убрели: «А то скоро ехать...»
Однако же, никуда достойные братья после трапезы не поехали, а завалились спать, расстелив потники на траве, в тени огромного каштана. Готье попробовал было их поторопить – да какое там! Люк, перед тем, как провалиться в сон, пригрозил, что еще слово – и он самолично будет полоскать зануду в речке, покуда вся святозадая блажь не выполощется! Анри, укладываясь рядом с другом, проворчал, что готов оказать Люку всяческое содействие в сем богоугодном деле.
Блюститель устава состроил мину самую что ни есть капелланскую, возвел очи горе – прости, мол, Господи, прегрешения братьев моих! Настаивать на своем, тем не менее, не решился: с этих двоих станется, окунут и одетым – и отстирывай потом белую котту от водорослей!
«А этот мальчишка, Дьяволово приобретение! Похоже, зелье – под стать своему сеньеру. Вроде скромный, послушный… Даже слишком… ведь слова не вымолвил всю дорогу! Зато вчера, в конюшне – будто подменили скромника! Вот уж точно: нет воды хуже, чем в тихой луже ! Но… Разве пошли бы деревенские бабы к мальчугану, у которого молоко не обсохло на губах? Да они его осмеяли бы, сунься он к ним с подобной просьбой! Да еще и без денег – ибо откуда их взять оруженосцу?» - размышлял рыцарь, сидя в тени ветвей.
Разве что – у господина. У Анри. У того деньги есть. Выпросил, на непредвиденные дорожные расходы. Да не у Тибо Годена – к самому мессиру Гийому пошел, дерзкий! Делать великому магистру больше нечего, кроме как заботиться о дорожном пропитании брата де Луаньи!
Готье нормандцу – про субординацию, а он: «Вы что, дорогой брат, в пути побираться хотите Христа ради? Будто Тебальдо Гаудини первый день знаете! Да этот ломбардец в аду на вертеле будет жариться – и то уголечка никому из-под себя не даст!» Теперь эта острота, должно быть, вовсю гуляет по Акре…
Тогда - что же? Анри, дав денег, послал мальчишку… куда, к кому? А может, они с Люком сами с этим красавчиком поразвлеклись? На десерт, после женщин? Да нет, по повадкам малыш, вроде, не из тех, кто любит липнуть к мужчинам; хотя – Господь его ведает… Во всяком случае, ясно как «Отче наш»: ночью господа рыцари были заняты чем угодно – но только не молитвами!
Вон он, черненький красавчик, гладит Олоферна, - а сам искоса на Готье посматривает. Приглядывается. Изучает. Глаза умные. Но не плутоватые, как у Блеза. Скорее – печальные…
-Ангерран! – окликнул рыцарь вполголоса.
- Да, мессир!
-Иди сюда.
Подошел, припал на колено:
- Что прикажете, мессир Готье?
- Сядь. Поговорим.
Сел, ноги поджал. И смотрит – будто сказать хочет: ну что ж, давайте, мессир, делайте то, за чем позвали…
Готье начал издалека – но мальчишка сразу как-то весь сжался, напрягся, будто ожидая удара. Чего блюститель Устава никогда не умел – так это вытягивать из ближних сведения, коими те не горели желанием с ним делиться.
В сущности, он был очень простой и бесхитростный человек, этот брат Готье, и в глубине души всегда отчаянно конфузился, когда необходимость заставляла его окольными путями выведывать истину. А потому все военные хитрости достойного брата бросались в глаза собеседнику не хуже, чем красный крест на белом рыцарском плаще.
Вот и сейчас рыцарь начал было строгим и назидательным тоном – про долг, Устав и обеты, особо упомянув про обет воздержания – и сразу же, по позе, по выражению глаз мальчишки, понял: тот уже знает, о чем пойдет беседа. Это смутило и разозлило Готье. Он сбился с мысли, стал путаться – и, наконец, свернув с объездной дороги, рванул галопом напрямик: с кем это Ангерран был вчера в конюшне, и что там делал?! А заодно – не видал ли он, чем были в это время заняты братья рыцари?
-Ну, отвечай же! Скажешь?
Ангерран глядел прямо в глаза храмовнику, как-то странно улыбаясь уголками губ. Потом решительно покачал головой. 
- Не скажешь? – старательно сощурился Готье, надеясь, что ему удалось достаточно убедительно изобразить рассерженного Тибо Годена.
-Не скажу, мессир.
- Это еще почему? Боишься? Кого? Меня – или Анри?
-Я никого не боюсь, мессир Готье. Если хотите побить – побейте. Мне все равно, я привык.
Юноша сказал это совершенно спокойно, с полным равнодушием к своей участи – будто и не он только что плескался в реке, хохоча во все горло. «Мученика из себя строит… - неприязненно подумал Готье. – Неудивительно, что мессир Лаир его порол!»
- Слушай, ты напрасно отпираешься. Недостойный брат, твой сеньер, может говорить всё, что угодно – но я же видел тебя, собственными глазами, там, в стойле! Ты лежал на соломе, с двумя женщинами! – Ангерран так же молча смотрел на рыцаря, глаз не опускал и никакого страха не выказывал. Что злило и сбивало с толку достойного брата. - Ну, признавайся: ты был там, и затащил тебя туда этот нечестивец – потому что такого рода женщинам нужны деньги, а у тебя, молокосос, их нет и не может быть! Ну, говори: тебе перепало от его щедрот, - как положено, оруженосец получает остатки от рыцарского обеда! Так? А, может, они с Люком сперва вдвоем тобой закусили? – Готье уже, что называется, несло – и устав позабыл, и все куртуазные выражения…
- Вы, очевидно, судите по себе, мессир Готье, - тихо проговорил мальчишка.
- Ну, знаешь ли, - не сразу нашелся ошеломленный рыцарь. – Это ты хватил через край!
- Вы – тоже, мессир. И вы – первый.
Повисла напряженная тишина. Наконец Готье пришел к выводу, что следует сменить тактику, спрятал яростный оскал за несколько принужденной улыбкой, заставил себя разжать кулаки, и заговорил, теперь уже гораздо мягче и ласковее:
- Послушай же… Мы тут оба наговорили лишнего, и ты, и я… Судя по всему, тебе до сих пор жилось несладко… Ты в каждом, кто сильнее, видишь врага, и пытаешься защитить себя… Потому и дерзишь, ведь так? Что ж, тебя можно понять… И я понимаю… Прости, если я причинил тебе боль – я не желал тебе зла, я лишь хотел уберечь от греха твою душу… - Ангерран молчал - только не сводил взгляда с Готье: так боец на поединке следит за каждым движением противника. – Ну, ведь ты не сам отправился к этим непотребным бабам? Ведь это был приказ твоего сеньера? Ведь ты не так уж и виноват, ты ведь не мог не послушаться! Ну же, ведь это Анри тебя принудил к греху? Скажи, не бойся!
Оруженосец опять слегка улыбнулся, и тихо проговорил, отчеканивая каждое слово:
-Мессир, меня зовут Ангерран де Монтальяк. А не Иуда Искариот.
- Вот именно, - раздался за левым плечом Готье весело-издевательский полушепот, – молодец, малыш!
Железная рука ухватила Готье за шиворот, вздернула, потрясла в воздухе – и вдруг отпустила, так что блюститель устава едва удержался на ногах. И оказался лицом к лицу с Белым Дьяволом, чья улыбка весьма походила на оскал.
- Анри!
-Вас это удивляет, дважды прекрасный брат?
-Ангерран, оставь нас! Ступай, займись лошадьми!
-Ну зачем же, брат? – промурлыкал огр. - Пусть тут сидит! Ведь вы, надеюсь, не собираетесь предаться со мной делу, кое не терпит свидетелей?
С другой стороны дерева раздался сдавленный смех – Готье понял, что Люк тоже проснулся и теперь уж точно не пропустит мимо ушей ни словечка.
- Анри, скажите, зачем вы это сделали?! – ринулся Готье в заведомо безнадежный бой, как святая Маргарита Антиохийская – в схватку с драконом.
- Что, дорогой брат? – огр виртуозно изобразил на лице удивление. – Вам не понравилось купаться?
-Нет, я не о том…
(«Опять эти дьявольские штучки!»)
- Так, значит, вы все-таки распробовали? Хотите еще?
- Давай, Анри! Макай его, зануду – я помогу! – отозвался беарнец.
– Нет, ну ладно – вы, - не сдавался Готье. - Вас уже не исправить ничем, но это невинное дитя… Зачем вы совратили его?!
-Я? Совратил? – усмехнулся великан. – Ну уж нет. Даже не пытался, Всевышний свидетель! Там и без меня было, кому научить его жизни… Уж будьте уверены, малыш попал в хорошие руки!
-И руки, и всё остальное! – вставил Люк. – Это мы сперва на себе проверили!
- Так, значит, вот на какой паперти вы молились! Развратничали с девками в конюшне! – в голосе Готье смешались горечь и торжество: ну да, именно это он с самого начала и предполагал, - но ведь признались, сами признались все-таки!
- А вы догадливы не хуже того святого, который фараону сны растолковывал… - с иронической усмешкой произнес огр. – Ну да. Но ведь не огорчать же было доброго отца кюре!
-Вы так страшно согрешили - и так спокойно говорите об этом?!
- А что же мне – волосы на себе рвать прикажете? – огрызнулся нормандец. – Так у меня их и без того маловато осталось, по милости нашего драгоценного Ордена! – и показал на тонзуру. – Из-за чего, собственно, столько воплей, брат мой? Или завидно стало? Так вам вчера никто не мешал составить нам компанию!
- Кроме вашего же страха, прекрасный брат! – добавил Люк, подойдя и встав плечом к плечу с другом. – Эх вы, растяпа! Такой случай проворонили…
- Люк… Анри… Ну зачем так… Не надо… Вас же…
-Что? – ощерился огр, – из Ордена выкинут, если вы на нас донесете? Ну и доносите себе на здоровье. Доказательств-то у вас на руках не будет! А нас с Люком будет двое против вас одного. И каждый будет утверждать, что ночь мы провели самым благочестивым образом!
- Вы… Вы – дьявол, Анри! – Готье, отступив на шаг, торопливо перекрестился.
- Да. Белый. Новость, тоже мне…
- Анри, Анри!
- Ну что, Готье? Ну что я такого натворил? – теперь уже понесло огра. - Разве преступление – вернуть себе то, что у тебя было отнято? Силой или хитростью, явно или тайно – но взять свое?! Хоть на час, хоть на миг – но вырваться из заточения на свободу?! Урвать кусочек жизни – и натянуть нос тем, кто похоронил тебя заживо? Ты на моем месте не попытался бы?
Боль и ярость бились в глазах Белого Дьявола – будто птицы, угодившие с разлету в огонь маяка.
Беарнец тихонько сжал руку товарища, успокаивая, а на Готье бросил гневный взгляд, будто говоря: «Ну, что? Доволен? Вложил персты в язвы?»
- Анри… Ну что вы… Ну что… Не пойду я ни к кому ни с каким доносом. Я Готье де Пойяк, а не Иуда Искариот! – Готье быстро взглянул на Ангеррана, который, казалось, весь был глаза и уши. – Делайте оба, что хотите – в конце концов, это ваши судьбы, и вы сами будете отвечать за себя на Страшном Суде. Но, Анри, скажите мне: по доброй ли воле вы принесли свои обеты?
- По доброй воле? – с расстановкой переспросил Белый Дьявол – в голосе его послышалось львиное рычание. – По доброй, черт бы ее взял, воле?… Что ж, можно сказать и так.
И выжидающе поглядел на Готье: мол, доволен? Теперь – отвяжешься?
Готье молча кивнул: понятно – хотя и ничего, в общем-то, не понятно. Тогда огр, как ни в чем не бывало, самым обычным голосом проворчал, что, мол, теперь, когда всякие там не в меру благочестивые, наконец-то угомонились, можно, слава Господу, хоть немного поспать!
Пошел, улегся – рыцарям слышно было, как огр ворочается на потнике, устраиваясь поудобнее. Когда из-за каштана донеслось похрапывание, Готье тихо обратился к Люку:
- Скажите, брат, а вы… Вас – тоже? Заставили?
- Ну… - протянул беарнец, - можно сказать, что у меня не было выбора. Знаете сами, как это бывает – когда в семействе пять сыновей, а на доходы с поместья не прокормить и пятерых гусей… Лишних щенков - в речку, лишних отпрысков – в келию… Спасибо, хоть в Орден – могли бы и в монастырь запереть… - и длинно и заковыристо выругался.
- Понимаю, - кивнул Готье. – Мне тоже, бывало, хотелось… Всего хотелось… Но по воле Божией мы должны нести свой крест… А здесь можно хоть как-то выбиться…
- Я был в семье четвертым.
- Я – третьим.
Товарищи по несчастью, не сговариваясь, протянули друг другу руки.
- Люк, клянусь, я не хотел ничего плохого…
- Да вижу… Добрый вы малый, Готье – вот только в жизни мало что смыслите.
Готье счел за лучшее сделать вид, будто не расслышал последних слов беарнца, и спросил тихонько: «А Анри? Он – тоже, как мы?»
- Анри? Ну уж нет, куда нам до него! – усмехнулся брат Лу. - Граф де Луаньи. Единственный наследник и земель, и титула. Денег – хоть ведрами носи.
- Но тогда – зачем он…? – недоуменно проговорил Готье. – При том, что он – да это ни для кого не секрет – создан для монашеского подвига, как…
- Как орел для курятника! – подсказал Люк. – Не знаю. Я его не исповедовал. Только чувствую, что дело это – не из тех, куда стоит лезть… Так-то, прекрасный брат Готье. А теперь – дайте поспать, раз уж сами не хотите.
Тут взгляд его упал на Ангеррана, про которого в пылу выяснения отношений все успели забыть и который так и сидел на траве неподвижно, ловя каждое слово и каждое движение тамплиеров:
-Ну, а ты что расселся? Ступай, погляди, где остальные – что-то их давно не слышно! – и подмигнул, и чуть заметно покачал головой: мол, ни-ни, ты ничего не видел, ничего не слышал, и вообще духу твоего тут не было! Ангерран взглянул ему в глаза и кивнул:
- Слушаюсь, мессир.

Давай-давай, интересно!

Прикалываться подано, мессиры братья!
http://www.clubochek.ru/prose.php?id=22126 -

Ну вообще в 12 на момент 3-го крестового доспех состоял из чулок чаще всего со шнуровкой сзади, кольчуги с рукавами и капюшоном, открытого шлема, или например фригийского колпака, большого щита. В общем то и все. Бригантин (тем более на коже) не было, другой защиты рук - ног не было, коленей, локтей и аилетов тоже не было) Так и воевали)

А у меня творческий кризис в виде гафоманских мук при отсутствии сюжета)

Отредактировано Поль (2009-06-09 01:20:17)

//не скажи... досчатые наручи-поножи существовали века до 13го... плюс кожанные...//
Скажу!!!! Что значит ДО? Ужасная ересь! Источники в студию!!! До 13 века вообще никакое защиты конечностей кроме кольчатой не было. (исключение я знаю одно, может два причем не досчатое, что вообще ахтунг).

Отредактировано Поль (2009-06-09 17:50:42)