Это у них сейчас сайт ерундит:( Я скачала, могу прислать, давай мыло:) - нормальная такая добрая вещь, жизнеутверждающая - но ляпов великая куча, и фактических, и литредских.

вдохновение вдохновением, но ляпы таки надобно чистить - ибо портят всю обедню, то бишь впечатление от весьма неплохого произведения. Когда пишешь, постарайся ясно, в деталях, представить себе картинку. К примеру, эпизод в начале, когда Эгиль с похмелюги просыпается, и трель ему воды вместо пива приносит. Когда тебя держат за шкирку, ВЫЛЕТЕТЬ в дверь весьма затруднительно. Так что либо Эгиль вышиб треля пинком за дверь, и тот вылетел - либо берсерк его  выволок на крыльцо за шкварник, но ни в коем случае не надо мешать из сих действий ерша - неудобоваримо-с Ну и еще там куча всего...
А с "Палестиной" - вообще дело худо. Как Татьяна у Пушкина - изъясняешься с трудом на языке своем родном. Хотя задумка, опять же, неплоха.

И, кстати, Энди: у тебя, по-моему, в Викингах это. Когда человек потягивается, проснувшись, с удовольствием, сладко так - то похрустывают у него СУСТАВЫ. а СУХОЖИЛИЯ трещат, пардон, когда у пытаемого на дыбе!
Когда пишешь - представляй себе картинку, причем совершенно ясно, до мелочей. а то много вот таких ляпов, смешных и не очень.

Аллаверды-с. Знаю, что не совсем по-уставному:) однако же делается не исторический труд, а что-то этакое, дюмообразное:)

Ночь. Холодина. Ветер с моря так и пронизывает. Дождь – не дождь, а черт-те что, песок водяной сыплет с неба и сыплет, вроде и мелкий, и не чувствуется совсем – но промокшая котта ледяным панцирем облегла тело, и капли стекают за шиворот. Ангерран стоит на крепостной стене и смотрит вниз, в промокшую и продрогшую темень. Ждет. Вот-вот должен раздасться снизу знакомый мотив - «Лишь аббат да приор двое…» Если всё будет спокойно, Ангерран в ответ насвистит конец куплета, и снизу послышится шорох… стук сорвавшихся камушков… и наконец меж зубцов стены покажется голова Анри.   
Если же нет… Молодой рыцарь настороженно вслушивается. Показалось? Нет, и вправду – кто-то идет, точнее – ковыляет. Фонарь в поднятой руке покачивается, тусклый свет неуверенно нащупывает дорогу, будто слепец палкой. К воротам направился. Постоял, с дежурным сержантом, видно, парой слов перекинулся. К лестнице пошел… Поднимается на стену. Клюка по мокрым каменным ступеням – плюк-плюк… Командор их отряда. Старый Жиль. Неймется ему!
Мессиру Жилю за семьдесят. Ростом он невелик, сухощав, в кости тонок – что  камышина желтая в осеннем пруду, дунь ветер посильнее – и переломится. Но кому хоть раз доводилось фехтовать с командором – тот знает цену этой старческой сухости и хрупкости. Не камышина – прут стальной. Вокруг тонзуры – от волоса до волоса не слыхать голоса. Зубы, однако же, почти все на месте, глаза зорки, походка стремительна, слух остер – чудеса осторожности и изворотливости далеко не всегда помогают молодым храмовникам утаить свои проделки от командора. Поймает – и давай отчитывать, долго, нудно – как самому не надоест? Ей-богу, лучше бы выпорол… Весь отряд ждет – не дождется, когда же старого Жиля спровадят наконец во Францию по причине «слабости здоровья и преклонных лет» - а тот при каждом удобном случае не преминет заметить, что в Утремэ прошла вся его жизнь, и здесь же, коли будет на то воля Божья, он сложит голову – перед тем показав безбожным сарацинам, чья вера истинная!
Но вот уже недели три, как по крепости, стуча палкой и тяжело припадая на правую ногу, ковыляет жалкая тень мессира Жиля: пылающую боль в колене бессильны утишить все снадобья и припарки брата лекаря. Единственный выход, по мнению ученого медикуса, - отправить старика первым же кораблем в Досемэ, перед тем оттяпав бедному полноги. Жиль этому противится изо всех сил – но какой из него воин, когда ему и на лошадь-то не влезть? Уже не говоря о том, чтобы уследить за молодежью, которая так и норовит…
Ведь строго запрещено было брату Анри покидать крепость – а он все-таки улизнул! Да ведь после вечерни улизнул, когда отходить ко сну положено братьям-рыцарям - что есть вопиющее непочтение к Уставу, к великому магистру - и к мессиру Жилю! Может, Жиль и развалина о трех ногах, может, и песок из него сыплется – но звания командорского с него пока никто не сложил!
Жив не будет старый командор – а изловит на этот раз брата Анри с поличным, будь тот хоть Белый Дьявол, хоть сам Люцифер! Изловит – и задаст такую порку, что мигом вся дурь вылетит! За всё получит Анри – и за нарушение обетов, и за дерзость, и за гордыню, и за то, что ничего на свете не боится… и за то, что ходит без клюки!
Белая тень возле зубца. Кому еще там не спится? Ага. Брат Ангерран. Бывший Дьяволов оруженосец - а ныне друг не разлей вода. Всё понятно… Ишь, припал на колено – покорность свою выказывает! Обет послушания исполняет, видите ли!
Кто-кто, а Жиль-то знает: чертей в этом тихом омуте наверняка не меньше, нежели в водовороте по имени Анри. Но у нормандца дерзость яркая, злая и веселая, как летнее солнце Палестины, жгучая, как перец. Руанец штучки свои выкидывает, потому что ему с этого весело. Вечно сам смеется – и всех вокруг себя смешит. Губы смеются - а глаза все равно холодные, острые, как сталь. Вот уж подлинно – дьявол.
Ангерран тоже строптив и дерзок не в меру. Но его дерзость – сумрачная, наглухо упрятанная под ледяную корку нарочитого, оскорбительного повиновения – нате, мол, мессир Жиль, подавитесь! На своем будет стоять и правым себя считать – хоть режь, хоть жги. Как он тогда – великому магистру? «Мессир Гийом, кроме Устава есть еще клятва верности!». На устах – имя Господне – а душа с потрохами продана дьяволу. Белому Дьяволу.
Вот и сейчас, видно, поджидает своего друга и наставника во грехах – а то с чего бы мокнуть и мерзнуть в темноте благочестивому брату?
- Что, бессонница замучила, прекрасный брат Ангерран?
- Вас - тоже, брат Жиль? - глаза, как два болта арбалетных, с воронеными наконечниками. Чертов гордец. Правильно тогда Лоран ему всыпал.
- Никак, ждете кого-то, брат Ангерран? – скрипит сквозь зубы командор. – А не ждем ли мы оба одного и того же?..
- Да, мессир. Смерти – и жизни вечной, ибо всё земное есть прах и тлен. – Точь-в-точь Анри, тому тоже говоришь про обеты – а он тебя от Писания отчитывает.
- Ну да, конечно! И встали вы среди ночи, потому что вас видение посетило! Знаю я все ваши выходки, как «отче наш» выучил! – закипает Жиль. – Кому-то, может быть, и жизнь вечная, а вам-то уж точно – адские котлы! - ступил неловко на больную ногу, ругнулся сквозь зубы, прислонился к зубцу, - и стоит,  ждет, когда боль отступит. Ангерран молча глядит на него. Совсем не страшный командор - жалкий, понурый, нахохлился, как мокрая ворона. И все равно хорохорится! Вниз смотрит. Что там? Тень в белой котте – под самой стеной. Ох ты, черт, не вовремя!
- Лишь аббат да приор двое… - услышал старик, и - встряхнулся, будто ворона, которая углядела сверху сочную дохлую овцу. - …пьют винцо, и недурное… - подковылял, шипит в ухо: «Ну, что же вы, брат Ангерран, подавайте знак, чего уж там! Ну же!»
-Но с прискорбием помои… - доносится снизу уже громче, с недоумением и тревогой в голосе.
-  Non nobis, Domine, non nobis, sed nomini tuo da gloriam super misericordia tua et veritate tua… - лицо командора перекашивается от гнева.
Белая тень, удрученно присвистнув, бесшумно растворяется в мокрой мгле.
- Ну, брат Ангерран…!!
- Мессир, вы велели мне подать знак – но не сказали, какой именно!
-Да, вижу: брат Анри и вправду хорошо вас выучил! – замолчал, отвернулся обиженно. И Ангерран молчит, двор крепостной оглядывает с высоты. Что Анри просочится в крепость до рассвета – тут никаких сомнений просто не может быть. Неизвестно только, каким именно способом. Наверное, все-таки через стену. Жиль, как пить дать, запретил часовым опускать мост без позволения. Время тащится, будто караван по пустыне. Можно бы и уйти, бухнуться в постель… Ну да, а Жиль останется здесь, и будет смотреть тебе в спину, пока ты спускаешься по лестнице! Нет, это все равно, что Босеан свернуть, лишь завидев издали сарацин!
Ск-р-рип… Ага! Потихоньку, осторожненько, цепь звенышко за звенышком – пошел вниз малый мост! Наплевал часовой на командорские угрозы! Сейчас… Ну вот, слава тебе, Господи! Теперь Анри только через двор перебежать, пока Жиль не смотрит…
Не смотрит – зато слушает.
- Брат Анри! – торжествующий возглас командора застает нормандца посередине двора. – А ну, подите-ка сюда! Да расскажите, где это вас носит, когда все добрые христиане спят! 
- Во имя Божие, мессир! – свет фонаря выхватывает из мутной темени физиономию Анри. Улыбается рыцарь. Счастлив, весел, доволен – будто Иерусалим  в одиночку у неверных отбил. И радость эту не потушить никакими командорскими нравоучениями. Ох, и бесит Жиля эта улыбка – слов нет!
-Что, прекрасный брат - довольны? – шипит старик. – Навестили свою иудейку?
-Навестил, мессир! – смеется Анри. – Только не иудейку, а иудея.
Нотация про обет воздержания - длинная, старинного чекана, изукрашенная цитатами из Устава, Писания и житий святых, которую старый командор весь день проворачивал в голове, каждое словечко тщательнейше отделывая – замирает и бесславно гибнет на полуоткрытых устах благочестивого мессира Жиля.
- Что?! – только и может он вымолвить.
Ангерран про себя молится, до боли в пальцах сжимая кулаки: «Господи, помоги! Вывернитесь, мессир Анри! Пожалуйста, вывернитесь!». «Вывернусь, не в первый раз!» - отвечает ему мельком брошенный взгляд огра.
- Ну да, мессир командор, - продолжает руанец самым веселым и непринужденным тоном, от которого кажется, будто на дворе ясный летний полдень и будто они с Ангерраном одни, в своей заветной бухточке, и нет рядом  никаких въедливых стариков. – Ибо сказано в Писании – отпускай хлеб свой по водам – и снова обретешь его. Вот я и обрел…
- И что же?! – вопрошает старик, снова воспрянув духом.
- Да уж всяко – не то, что вы подумали! – улыбается великан. - Я выручил малышку Эстер, а ее дед выручил меня. Вычистил, наконец-то, мне рану.
-Рану? – ехидно усмехается старый вояка: мол, рассказывайте, знаю я вас! – Вы ранены, прекрасный брат?
- Был, мессир. В Триполи. Третий год маюсь… Да я же вам рассказывал, мессир Жиль, вы запамятовали… Тот молокосос, с детским кинжальчиком… Еще слава те Господи, левая рука… Но теперь-то, даст Бог, затянется… - нормандец задирает рукав, и Жиль видит, что левая рука Анри выше локтя и вправду перевязана.
Старый командор в замешательстве: ему жаль, что пропала столь прекрасная и тщательно подготовленная проповедь – она, конечно, едва ли исправила бы сего закоренелого грешника, таких, как он, и плеткой-то не проймешь! Но всё-таки, хоть для собственного удовольствия… А с другой стороны – Белый Дьявол-то, оказывается, тоже страдает от раны! Выходит, он так же уязвим, как и все прочие, этот несокрушимый великан! В самой сердцевине командорской души, как выводок полудохлых гусениц в засохшем яблоке, копошится, расползается улыбочкой по блеклым губам мелкая, горькая, пакостная радость – Жиль тут же старательно хмурит брови, пытаясь задушить это чувство, как неуставное и нехристианское.
- Вижу, - кивает. – Только зачем же ночью, прекрасный брат? – спрашивает, просто чтобы к чему-нибудь да придраться.
- Так днем вы ж сами запретили, мессир командор! – черт бы подрал этого плута, с его невинной рожей! И не захочешь - а улыбнешься ему. Так, войдя зимой с улицы в покои, невольно протягиваешь руки к огню - будь то хоть адский огонь на книжной миниатюре. Тьфу, сгинь, наваждение бесовское!
- Едемте завтра со мной, мессир командор! Может, старина Исаак и с вашим коленом что-нибудь придумает? Ведь глядеть – и то жалко, как вы измучились… Хуже, чем есть, уже вряд ли будет…
*
На это руанцу было сказано много всего, прекрасного, возвышенного и правильного: и про доблестного мессира де Пьенна, и про святого Бернара, и про Деву Пречистую, что при виде нечестивца горькими слезами обливается… Проскочило раз – коли не ослышался Ангерран – даже и Vade retro, Satanas.
Кончилось, однако же, тем, что на другой день, после вечерни старый тамплиер блаженствовал, вытянувшись на застланной потертым ковриком скамье возле очага в домике Исаака-лекаря, пока Эстер с великой осторожностью переступала босыми ножками по командорской жилистой спине, от крестца до шеи. И Ангерран сидел на низенькой табуретке, и смотрел, как ходит Эстер, вскинув руки, как крылья, для равновесия; как она поглядывает на своего спасителя – будто гладит большого, сильного зверя, украдкой, чтобы не укусил; и как, будто жаром из распахнутой печной дверцы, обдает девушку взглядом мессир Анри.
Это – все равно, как у него, Ангеррана – с Жизелью. Гляделось, мечталось, снилось – но не смогло сбыться. И точно так же ничего не сбудется у Анри и Эстер – ибо только в Евангелии несть ни эллина, ни иудея… ни тамплиера. 
*
Да, Жиль – не иначе, как в помрачении ума пребывая от боли и печали, согласился без разрешения покинуть крепость вместе с Белым Дьяволом, чтобы, как к последнему средству, в крайнем отчаянии, прибегнуть к искусству лекаря Исаака. Но… Лысый командор начисто успел позабыть, если даже и знал когда-то, как надо выскальзывать из крепости втихаря. Притом Жиль, в отличие от Дьявола, был хмур, въедлив, ворчлив, строго блюл Устав, и нос перед черной коттой задирал, да еще как – и потому отнюдь не мог рассчитывать на сочувственное молчание оруженосцев и сержантов. К тому же, покидать крепость без позволения, да еще выпрашивать перед тем у брата повара курицу и кувшинчик винца, и шепотом, отчаянно смущаясь и отводя взор, бормотать чепуху про какое-то пожертвование и милосердие к бедным было до того не в характере мессира Жиля, что уже полчаса спустя после его отъезда буквально вся крепость шепталась и перемигивалась.
Мессир Тибо, услышав об эскападе старого воина, презрительно поджал бледные сухие губы.
Старый Гийом, когда к нему на подоконник присела летевшая на крыльях молвы животрепещущая новость, задумчиво пошевелил усами, и в глазах его блеснул неподдельный интерес.   
*
Наутро Жиль, хоть и с красными глазами от недосыпа, вполне бодро топал по дормиторию, подгоняя по своему обыкновению копуш и засонь, и – неслыханное дело - в перерывах между назиданиями и изречениями даже улыбался, победно задирая пегую, как Босеан, клочковатую бороденку.
Чтобы брат Жиль – улыбался?! Кто-то из старых, заслуженных рыцарей поинтересовался было, не видение ли райского блаженства ночью командора утешило – но тот сразу, как шлем, водрузил на себя привычную свою угрюмую физию, заявив, что вовсе и не думал веселиться, и вообще, смеяться – дьявола тешить. И Дьявол тешился – сидел на постели, шоссы подтягивал, выставив бесконечные свои ноги поперек прохода – не пройти и не пролезть, и едва удерживался, чтобы не прыснуть…

Отредактировано M-lle d'Artagnan (2009-12-04 19:46:19)

//вскричал барон, метая в спину графа поясной, в локоть, кинжал. Он, пробивавший практически любую кольчужную броню, он ударился в знаменитый подкольчужный "поддоспешник" Адэра//
Кидал в графа а попал в оруженосца?

Ну и бастардов в конце 12 ещё не было %))

Ну вот дядька Окшотт считает явно по другому)